Наконец-то решился понемногу делиться и другим своим творчеством. Я уже давно, понемногу пишу рассказы. Вот с этого рассказа, один из моих любимых, начну знакомиться вас с результатом своей писательской деятельности.

***

Пушистик.

Это было в детстве моём, как раз в двенадцатый раз встречал весну я. Это было среди бескрайних полей на последнем острове степи. Это было и прошло, эти буквы возвратили то, что было.

Вечер жаркий, душный и весенний, ветер слабый и ленивый, солнце сбежало за горизонт, оставив пожар. Облака теперь спешили на подмогу к своим пылающим соседям. Наверно, ночью будет дождь. Громко, заливисто свистя, я с братом гнал стадо овец на кошару, на ночлег. Хлопками кнута подгоняя отару, следили, чтоб ягнята в озорных играх своих не отстали. Ведь они то бодаться, то прыгать, то в догонялки любят играть. Обиженно блея, от драчунов убегал под прикрытье матери, непослушный самый ягнёнок, называл я его Пушистиком, за его любовь к прыжкам - полётам. Он мог часами прыгать, всё выше и выше, где-нибудь на голом кургане, забывая всё на свете: траву, маму, солнце; уставал, спал и снова прыгал, и почему-то всё не рос. Был не только мал, но ещё в наряде первом, белом, пушистом, а его ровесники уже имели бугры на лбу, будущие рога, серые шубы, голос грубый, тупость баранов, залог главенства над стадом. Зато Пушистик был шустрее всех, ускользал ото всех наказаний за проделки свои, был умнее, почти понимал меня, во всяком случае, знал, где скрыться и когда именно его ищу.

Но рассказать хочу не о том, какой он особенный (и так поймёшь), а его историю, легенду даже, передающуюся из села в село, из края в область, и конечно о матери его, о ней и рассказ.

Ведь не только волчицей она была, но и самым грозным вожаком этих мест, этих стай. Её боялись, ловили, просили Бога о помощи, а она была умнее, стаи свои от голодных зим спасала, знала людей, и наши повадки. Её видели все, нередко в сёлах, после посещенья её, собаки пугались тени любой, она игралась с детьми, пока взрослые собирались толпой на спасенье, ластилась к ним, как собака, будто прирученной была. Не убивала зря, что на волка совсем не похоже, не боялась костра и выла каждую ночь. Я сам слышал её вой, тоскливый как плач, когда она бродила в наших местах.

Но однажды (всё с однажды начинается) брат мой Паша дежурил на кошаре, принимал окот у овец. Его смена приходила на ночь, но из-за другой, дневной работы, ему нужно было выспаться. Я часто с ним работал, знал, что к чему, и в итоге уговорив, один остался работать, брат отсыпался в сторожке рядом. Гордясь такой важной работой (хотя в детстве всем гордишься; будет что написать, в сочинении «Как я провёл лето», ведь это не то, что поехал на море, загорать, это взрослая работа, это «не каждому дано» как Паша говорит), не понимал, насколько трудно будет. Уже и устал от криков, похожих на детский, это ягнята, мокрые, слабые, своими криками первыми, пробовали голос свой; уже был весь сам мокрый, от слизи ягнят, нужно было иногда, в трудный момент родов, помочь овце разрешиться, родить. Так как ночью ещё холодно было, то мы находились в закрытом загоне, но из-за духоты и запаха крови, овец около ста было, не считая ягнят, я распахнул одну створку ворот. Весна только смогла вытопить снег и раскрасить серую степь, как ребёнок свои руки и лист альбома зелёной акварелью. Сверчков пенье, ночная свежесть, лёгкий шёпот ветра, вливались на помощь ко мне, успокаивая нервы. И теперь представь картину, длинный барак в полутьме, в нём оглушительный шум из криков, плача, духота распаренных тел, и я с керосинкой в руках, по пояс раздетый, брожу меж овцами, распевая песню, чтоб не сойти с ума. Единственное светлое пятно - открытая дверь.

Тут к месту сказать это слово вдруг, овцы постепенно стали замолкать, через пять минут, даже малыши затихли, страх сковал всё стадо, всё онемело, как на картине. Я стоял, пытаясь понять, увидеть, услышать, что случилось. В тишине, как кнут для меня, взвизгнул Геракл от боли и страха, волкодав был привязан на северной стороне барака, оттуда донёсся шум борьбы, рычанье, стон. Сначала первая мысль моя: «человек», но зарождающий вой, где-то вдали, в полях, приближающий, как ветра порыв, подсказал «волки», «стая волков». Страх, как мороз, сердце, как мотыльки, мысль за мыслью. «Ружьё в доме, и то без патронов. Крыша соломенная, разберут. Паника в стаде погубит всех ягнят. Куда мне скрыться. Господи, помоги! Кто нам поможет, разорвут, никто не успеет. Слишком силен запах крови. Чёртовые волки, надо что-то делать». Вдруг, как в фильме ужасов, к ноге моей прикоснулся кто-то чем-то холодным, чуть не вскрикнув, я заметил ягнёнка. Это был Пушистик, он всё время, ходил за мной пытаясь помочь. Родился он неделю назад, мать при родах околела, выходил я его молоком из бутылки (таких как он, ещё штук десять, в яслях лежат, намучался, но это работа). А вот с ним уже и подружился, и имя дал, и надоесть успел, как ребёнок был: и плакал, и болел, и капризничал. Привязался к нему.

Страх отступил. Как огонь, ярость сожгла все здравые мысли, я хотел бороться, спасать и убивать, убивать, как можно больше. Крик ярости моей перекрыл волчий вой. Уже не боясь, я кричал и смеялся, я вышел на встречу, знал: они уже здесь. Закрыв дверь за собой и схватив шест пастуший двухметровый, я ждал. Передо мной был пустырь, выбитый, высушенный животными, освещённый тусклым, жёлтым светом от единственного старого фонаря, очень нужный сейчас. Дальше бескрайние волны степи и потом полей; луна равнодушным ярким светом своим освещала, заливала всё серебром. Сзади тишина, хрупкая тишина стада захваченного страхом, впереди тени (как во сне, без смысла), бесшумные, быстрые. Всё металось, сужаясь в кольцо, в котором свет от фонаря, я и дверь. И ещё около ног моих оказался Пушистик, наверно выбежал со мною, такой слабый, но как всегда любопытный. Он стоял, прячась за ноги мои, вытягиваясь мордочкой вперёд. «Ну, зачем ты выбежал?» Не отвечая, ягнёнок плотнее прижался ко мне. Тени вокруг как-то разом застыли, стихли все шёпоты, звуки, стих даже ветер. Только вдали, в роще вязов, глухо, урывками, ухал сыч, как заказанная музыка для подчёркивания напряжённого момента. Не спеша, из ночного сумрака, как клочок тумана над горным ущельем, в светло-жёлтый круг наш, вышла волчица. Вся белая, будто из снежных краёв; вот она, та знаменитая, самая грозная, на полголовы выше своих, вся свитая из мышц вожака. Взглянув прямо в глаза друг другу, мы стояли, изучали и чего-то ждали. Я боялся, и она знала это. Она пришла убивать, и я знал об этом, но я был готов умереть, защищая, и мы оба знали это. Нагнетая в себе ярость, спугивая свой страх, я засмеялся, дико, безумно. Крича Богу, прося, умоляя, проклиная. А волчица стояла, бесстрастно, молча, только вздрогнул загривок и стая стянулась, настороженно, ближе, ожидая мгновение, может команду. Ещё миг, а для меня вечность.

Вдруг, как молния белая, тело мелькнуло. Но не смерть моя, а ягнёнок глупый выскочил из-под моих ног, как-то странно блея (не жалостно как обычно, а грозно пытаясь), прыгая в метре всего от волчицы, не знаю, что он этим хотел доказать, но внезапность, бесстрашность Пушистика, на секунду какой-ту испугала вожака, кольцо тугое отпрянуло назад. Волчица с изумлением в глазах рассматривала ягнёнка, а он сначала попрыгал, покричал, потом ему надоело, затих, посмотрел на зверя пред ним и, жалобно блея, пошёл, прям на него. Вытянув морду, принюхиваясь, волчица подпустила Пушистика до себя. Я не зная, что и делать, просто смотрел, как он, наверно проголодавшись, приняв белого зверя за овцу, и (что не редко делал, воруя молоко у чужих мам, пока малыш её где-то бегает) стал искать вымя у волчицы, притворяясь, будто свой он. А она застыла, с глухим рычаньем, рождающим в груди, не веря, не зная, что с ним делать: разорвать, прогнать или оставить.

Это я уже потом узнал, что в районе соседнем, нашли её логово, с пятью волчатами. Люди кого-то сразу убили, двоих посадили на цепь, одного стравили собакам. В эту же ночь на рассвете стая просто ворвалась на хутор, где жил охотник. Волчица сама, первая, нашла избу того охотника и успела, пока никто не опомнился, не сплотились к бою, разорвать всё живое там. На неё объявили охоту, обещали большую награду, но люди боялись её мести, тени её. Никто не выходил, заколачивали окна. Покупали патроны и ружья, запасались продуктами, будто война наступила. Она и была та война, зуб за зуб, живот за живот - библейский закон.

А теперь эта грозная убийца вильнула несмело хвостом, ягнёнок всё-таки нашёл вымя полного молока, и чмокал, смущая волчицу. Один из волков подошел, принюхиваясь, рык вожака, как кнут стаю стегнул, отпрянули, смешались и постепенно разбрелись, скрываясь в предрассветной степи. Волчица устало легла на бок, вздохнула, и посмотрела на меня. В глазах её уже не было смерти, огня, приговора, той злобы дикой. Я опустил руки с шестом, вздохнул полной грудью, ощущая холод, усталость.

Засыпая на ходу, побрёл к стогу сена, было всё равно, была одна усталость. Уже сквозь сон помню, волчицы жаркое дыханье, шумную возню ягнёнка (это они поближе ко мне устроились), слышал крики брата. Это он искал меня, я что-то ответил ему, пытаясь рассказать что было здесь. Потом заснул.

А слава пришла не сразу, никто не верил. Приходили, передавали всем. Приезжали, писали в газетах. Прилетали, показывали в новостях. А волчица всё возилась с ягнёнком, вместе со мною разыскивая, где он прыгает теперь. Защищала, кормила, как волчонка, отдавая щедро любовь, как и молоко. А Пушистик наш всё прыгал, выше и выше, не понимая, что спас всё стадо своё, зверя приучил, что убийцу изменил, дал вздохнуть полной грудью, многим сёлам, хуторам, что волков в краях этих, уже никто и не видел.

***